Автор |
Тема: Понтий Пилат, Германик и Тухачевский (Прочитано 7078 раз) |
|
Альвдис Н.Н. Рутиэн
Гость
|
Из статьи Елены Михайлик Перемена адреса http://magazines.russ.ru/nlo/2004/66/mih9.html По существу, решение утвердить смертный приговор, вынесенный Иешуа, Пилат принимает в состоянии истерического страха. Вопрос о природе этого страха неоднократно обсуждался литературоведами. В частности, параллель Тиберий—Сталин опять-таки сделалась едва ли не общим местом [16]. Наше внимание привлекла одна характерная подробность. На всем протяжении главы Булгаков старательно подчеркивает в Пилате военную косточку — и трижды упоминает сражение при Идиставизо. “Так много лет тому назад в Долине Дев кричал Пилат своим всадникам слова: “Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался!”” (Булгаков 1990: 33). Обычно комментаторы предполагают, что здесь сошлись давняя одержимость Булгакова “военными преступлениями” (см., например, рассказ “Красная корона” или пьесу “Бег”) и желание продемонстрировать, что люди, храбрые на поле боя, далеко не всегда сохраняют это качество в кабинетах. Ряд исследователей полагает, что кавалерийское прошлое Пилата указывает еще и на его германское происхождение — кавалерийские части римской армии времен раннего принципата набирались из неримлян и, как правило, рекрутировались поблизости от места конкретных военных действий [17], — а Пилат воевал на севере. Таким образом, Пилат оказывается некоторым образом земляком Воланда, который, как известно, “пожалуй, немец”. Однако германские войны продолжались годы и годы и изобиловали масштабными столкновениями. Что заставило Булгакова выбрать именно это сражение? При Идиставизо, в Долине Дев, в 16 году нашей эры римский полководец Германик, племянник и приемный сын императора Тиберия, разбил войско Арминия, предводителя херусков, и отплатил германским племенам за Тевтобургский лес и потерянные Варовы легионы. В этом сражении участвовали отборные, преданные Германику части. Согласно Тациту, как раз в это время Тиберий проникся окончательным недоверием к приемному сыну и задался целью погубить его, “разлучив Германика с преданными ему легионами и назначив правителем новых провинций, сделать его доступным и для коварства, и для случайностей”. Именно это вскоре и произошло. Германик был переведен на юг и умер два года спустя — по общему мнению, от яда. Его жена погибла в ссылке при подозрительных обстоятельствах, его дети находились под постоянной угрозой, его сторонников и бывших подчиненных держали под наблюдением и устраняли при первой же возможности. Булгаков, безусловно, читал Тацита. Но куда интереснее то, что печальная судьба Германика, а также его семьи и окружения была — в чрезвычайно романтических тонах — изложена в гимназическом учебнике древней и новой истории Дмитрия Иловайского. Народ высказывал Германику такую любовь, что дядя счел его для себя опасным и, назначив правителем восточных провинций, поручил Пизону, наместнику Сирии, отравить племянника. Когда Агриппина, образец строгой, добродетельной римской матроны, прибыла в Рим с погребальной урной супруга, народ встретил ее с глубоким соболезнованием. Она обвинила Пизона в смерти Германика и потребовала у сената правосудия; сенат назначил следствие, но в одно прекрасное утро Пизон был найден мертвым (неизвестно — по причине убийства или самоубийства). Но и Агриппина спустя несколько лет была отправлена в заточение на один из пустынных островов, где, как считают, уморила себя голодом. Два ее старших сына также погибли; остался в живых младший, Гай Калигула. Подозрительностью Тиберия воспользовался его недостойный любимец Сеян, префект преторианцев, и разбудил в нем такую боязнь заговоров, что Тиберий начал без пощады истреблять людей, казавшихся ему опасными. Он привел в действие кровавый закон об оскорблении величества римского народа, приравнивавшийся к измене родине, по которому даже непочтительно отозвавшийся об императоре подвергался казни, а доносчики щедро награждались из имущества осужденного. Для людей, получивших гимназическое образование, эта информация была даже не общеизвестной — она была автоматической, намертво вызубренной частью багажа. А теперь попробуем сконструировать аналог. Представим себе, что мы читаем некую повесть, где действие происходит на Урале в конце 1938 года. И один из героев — генеральный директор нового металлургического завода, царь и бог — должен решить, дать ли ему ход делу о вредительстве — при том, что он прекрасно понимает, что подозреваемый невиновен, и крайне этому подозреваемому симпатизирует. А сам директор в процессе принятия решения все время вспоминает, как водил эскадроны под Варшавой в составе армии Тухачевского [18]. Будет ли ясно, чего именно панически, до потери человеческого облика испугался генеральный директор, когда выяснится, что подследственный позволил себе сказать вслух, что возможна власть более справедливая, нежели власть товарища Сталина? Почему поторопился обменять свою жизнь на чужую? (Знаменитое оруэлловское “Его, не меня”.) Это не только профессиональный страх чиновника перед репрессивной властью. Это персональный страх человека, за которым идет охота и который вдруг осознает, что только что чуть не подписал себе смертный приговор. Подчеркну, что в данном случае мы имеем дело вовсе не с так называемым “булгаковским шифром”, но с информацией, которая для людей, окончивших классическую гимназию, находилась в первом ряду ассоциаций. Для того чтобы оценить вес учебника Иловайского в культуре, достаточно вспомнить, что “Всеобщая история, обработанная “Сатириконом”” была пародией именно на этот текст. Однако после революции и последовавшей за ней школьной реформы учебник Иловайского выбыл из числа рекомендованных пособий и потерял свой универсальный референционный статус, сохранившись в культуре в основном как объект сатириконовской пародии (то есть как предмет, а не как источник комментария). Примерно в это же время в силу различных обстоятельств резко сократилась и та часть населения, которая успела получить гимназическое образование. Соответственно, и отсылка к Идиставизо и Германику выпала из контекста и перестала выполнять функцию кода. У булгаковского Пилата не осталось видимого мотива для персональной трусости.
|
« Изменён в : апреля 14th, 2006, 4:06pm пользователем: Saeri » |
Зарегистрирован |
|
|
|
Елена
Гость
|
Ко всему вышесказанному хочется добавить, что Пилат боялся бунта со стороны отрицательно настроенных к Иисусу иудеев. Как известно, Пилат вызвал их ненависть еще в начале своего правления, когда внес в Иерусалим знамена с ликом императора, что было оскорблением религиозных чувств иудеев. После еще нескольких "провалов" Пилат не хотел рисковать. Синедрион прямо угрожал передать императору информацию о том, что он пожалел бунтовщика, называющего себя царем иудейским. Так что без гнева толпы и угрозы первосвященника Пилат вряд ли бы так испугался гнева императора.
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
|