Рассмотрим вначале личность Толкиена-писателя по отношению к созданной им мифологической системе в ключе научных изысканий автора в области языкознания, то есть обратимся к логическому подходу ученого-филолога к освоению мифологии.

Язык и миф родственны друг другу, "это два разных побега от одного общего корня" [Кассирер. С. 568]. Корни мифологии Толкиена лежат в том глубоком и искреннем интересе к слову, который проявился у будущего писателя еще в раннем детстве. Его интересовало не только значение слов, но и само их звучание и облик. "Лингвистические структуры всегда действовали на меня, как музыка или цвет" [Толкин 2001a] . В четырехлетнем возрасте Толкиен познакомился с начатками латыни и французского, этим языкам его обучала мать. Она обнаружила, что сын получает удовольствие, слушая слова, читая их и повторяя их вслух, почти не обращая внимания на смысл.

В возрасте семи лет Толкиен написал свое первое произведение – это была сказка о драконе. Драконы сильно занимали воображение впечатлительного мальчика, прочитавшего однажды в книге сказок историю о Сигурде, убившем змея Фафнира. Свой ранний опус Толкиен (по его собственному признанию) "начисто забыл, кроме одной филологической подробности. Моя мать насчет дракона ничего не сказала, но заметила, что нельзя говорить "зеленый большой дракон", надо говорить "большой зеленый дракон". Я тогда не понял, почему и до сих пор не понимаю. То, что я запомнил именно это, возможно, важно: после этого я в течение многих лет не пытался писать сказок, зато был всецело поглощен языком" [Карпентер. С. 38].

Поступив в школу короля Эдуарда, юный Толкиен получил возможность совершенствовать те знания языков, которыми он уже обладал (благодаря урокам матери), и, кроме того, приступить к изучению новых языков, притягательно непонятных (до поры). По воспоминаниям самого Толкиена, большую часть времени в школе он тратил на изучение латыни и греческого: "Греческий очаровал меня своей текучестью, подчеркиваемой твердостью и своим внешним блеском. Но немалую часть обаяния составляли его древность и чуждость (для меня). Он не казался родным" [Карпентер. С. 46].

Вслед за классическими языками, предлагавшимися школьной программой, Толкиен в старших классах начал серьезно заниматься тем, чего в расписании не было: он стал "докапываться до костей, элементов, общих для всех языков; фактически, он начал изучать филологию как таковую, науку о словах" [Карпентер. С. 57]. В своих изысканиях Толкиен познакомился с англосаксонским языком (называемым также древнеанглийским), прочел в оригинале древнеанглийскую поэму "Беовульф" и, испытав настоящий восторг, пришел к выводу, что это одна из удивительнейших поэм всех времен и народов. "Кентерберийские рассказы" Чосера открыли для него среднеанглийский, на котором были написаны восхитившие будущего писателя поэмы "Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь" и "Перл" (аллегорическое произведение об умершей девочке, которое приписывают автору "Сэра Гавейна"). Кроме того, Толкиен обнаружил, что среднеанглийский диалект близок к тому, на котором говорили жители Западного Мидленда, предки его матери. Следующим шагом было обращение к древнеисландскому и прочтение – теперь уже в оригинале, строка за строкой, – той самой истории о Сигурде и змее Фафнире, которая так завораживала его в детстве. Был еще случайно попавший в руки учебник готского языка (исчезнувшего с лица земли вместе с народом, который на нем говорил, – сохранилось лишь несколько письменных фрагментов); были книги на испанском в доме дяди, наполовину испанца; были и немецкие книги по филологии, где находились ответы на хотя бы некоторые из вопросов, интересовавших начинающего языковеда.

Искренняя любовь к самому виду и звучанию слов (а также, несомненно, ценная помощь филологических трудов на немецком) подвигла юного Толкиена к попытке создания собственного языка. Предполагалось, что это будет реконструкция некоего германского языка, от которого якобы не сохранилось письменных источников. Используя свои весьма к тому времени обширные познания в области лингвистики, Толкиен приступил к построению даже не одного, а нескольких вымышленных диалектов, у которых была особая система грамматики и фонологии. Параллельно он работал и над их алфавитами.

К этому времени Толкиен окончил школу – пришла пора поступать в колледж. В стенах Эксетер-колледжа в Оксфорде страсть к языкознанию у молодого исследователя была подогрета новыми чудесными встречами – встречами с неизученными пока языками. Во-первых, Толкиен по-настоящему занялся валлийским, красотой которого был зачарован с детства (хотя впервые познакомился с этим наречием в не особенно романтической обстановке – ребенком он читал названия городков Уэльса на стенках вагонов с углем, стоявших на запасных путях железной дороги, на которую выходили окна дома, где какое-то время жила семья). От валлийского будущий писатель, по собственному признанию, получил "громадное лингвистико-эстетическое удовольствие" – этим воспоминанием он делится в одном из писем с У. Х. Оденом [Толкин 2001a. С. 530]. Кроме того, в библиотеке Эксетер-колледжа он однажды нашел грамматику финского языка: "Я ощутил себя человеком, который обнаружил винный погреб, битком набитый бутылками с вином, какое никто и никогда не пробовал. Я бросил попытки изобрести "новый" германский язык, а мой собственный – точнее, их было несколько – приобрел явное сходство с финским в фонетике" [Толкин.2001a. С. 530-531].

Толкиен так и не выучил финский как следует – ему удалось одолеть лишь часть "Калевалы" в оригинале (с переводом он уже был знаком ранее). Но значение именно финского для создания собственно мифологии мира Толкиена действительно велико: тот самый вымышленный язык, который имел "явное сходство с финским в фонетике" позднее будет фигурировать в произведениях под названием квэнья, или "высокое эльфийское наречие". А валлийский, в свою очередь, является образцом для построения фонологии другого эльфийского языка, именуемого синдарин.

Получив перевод с классического факультета колледжа на факультет английского языка и литературы, Толкиен, среди прочих лингвистических изысканий, начал больше, чем чему бы то ни было иному, уделять внимание среднеанглийскому и англосаксонскому наречиям – эти диалекты были языками предков и представлялись наиболее родными и понятными. Среди древнеанглийских текстов, которые Толкиен читал во множестве, ему попалось собрание англосаксонских религиозных стихов – это был "Христос" Кюневульфа. И две строки из поэмы запали в душу особенно:

Eala Earendel engla beorhtast
ofer middangeard monnum sended

"Привет тебе, Эарендел, светлейший из ангелов, / Над средиземьем людям посланный". В англосаксонском словаре "Earendel" переводится как "сияющий свет, луч", но здесь это слово, очевидно, имеет какое-то особое значение. Сам Толкиен интерпретировал его как аллюзию на Иоанна Крестителя, но полагал, что первоначально слово "Эарендел" было названием звезды, предвещающей восход, то есть Венеры. Слово это, обнаруженное у Кюневульфа, взволновало его, непонятно почему. "Я ощутил странный трепет, – писал он много лет спустя, – будто что-то шевельнулось во мне, пробуждаясь от сна. За этими словами стояло нечто далекое, удивительное и прекрасное, и нужно было только уловить это нечто, куда более древнее, чем древние англосаксы" [Карпентер. С. 106].

Этому "удивительному и прекрасному", пробудившемуся где-то глубоко в душе Толкиена под впечатлением от древнеанглийской поэзии, суждено было в дальнейшем проявить себя вовне: развиться, сформироваться, обрести душу и, в конечном итоге, предстать в виде цикла литературных произведений, на страницах которых отражена летопись целого мира, его мифология и его история. Отправной точкой создания всего корпуса текстов стало стихотворение, появившееся в конце лета 1914 года. На написание этого стихотворения Толкиена вдохновила его любимая строчка из "Христа" Кюневульфа, где говорилось об Эаренделе; называлось оно "Плавание Эарендела, Вечерней Звезды", и начиналось так:

Эарендель восстал над оправой скал,
Где, как в чаше, бурлит Океан.
Сквозь портал Ночной, точно луч огневой,
Он скользнул в сумеречный туман.
И направил свой бриг, как искристый блик,
От тускневшего злата песков
По дороге огня под дыханием Дня
Прочь от Западных берегов

[Пер. А. Хромовой. Цит. по: Карпентер.С. 118].

В следующих строках описывается путешествие звездного корабля по небесной тверди, продолжающееся до тех пор, пока он не тает в свете восхода.

Образ звезды-морехода, чей корабль восходит на небо, не оставлял воображение Толкиена, и он решил развить сюжет в более обширное повествование. При этом Толкиен воспринимал себя не как сочинителя истории, а как первооткрывателя древней легенды. Он чувствовал, что существует несомненная связь между историей Морехода Эарендела и "личными языками", плодом лингвистических исследований. В конце концов, Толкиен пришел к выводу ("выяснил" – по его собственному выражению), что язык, созданный им под влиянием финского и ставший воплощением его языкового вкуса – это язык, на котором говорят "фэйри", или "эльфы", которых видел Эарендель во время своего удивительного путешествия. Так в мире Толкиена впервые появился Дивный Народ, говорящий на квэнья.

В итоге, когда "Властелин Колец" уже был создан, он стал своеобразным альманахом лингвистических пристрастий Толкиена: вестрон, всеобщий язык Средиземья, оказался представленным родным языком писателя, то есть английским (точнее, он был "переведен" на английский); на различных диалектах вестрона говорят люди и хоббиты (язык рохирримов сходен со староанглийским, северные хоббитские говоры содержат трансформированные англосаксонские слова и некоторые кельтские элементы); в именах людей и хоббитов присутствуют франкские и готские формы, в именах гномов – древнеисландские; эльфийские языки, как уже упоминалось, в основе своей имеют черты финского (Древнее Наречие квэнья – мертвый язык, "эльфийская латынь") и валлийского (Сумеречное Наречие синдарин).

В этом ряду особняком стоит мордорский язык – Черная Речь, созданная Сауроном и используемая в заклятии Кольца Всевластия, а также в некоторых именах и названиях. Попытка исследовать этимологию языка Врага дала любопытный результат: "Обнаружилось не только структурное, но и значительное материальное совпадение хурритского языка (на котором говорили в III–I тыс. до н. э. предки современных армян и курдов, сменивших его на индоевропейские) и Черной Речи" [Немировский]. Довольно неожиданно, если учитывать, что интересы Толкиена-филолога лежали в основном в области языков, принадлежащих германской, кельтской и романской группам индоевропейской семьи (финский язык, принадлежащий финно-угорской семье – исключение). Однако при этом в указанном исследовании оговаривается, что "хурритский язык активно обсуждался индоевропеистами и востоковедами как раз в первой половине XX в., причем в тесной связи с расовыми проблемами и происхождением ариев" [Немировский]. Велика вероятность того, что эти обсуждения каким-то образом затронули сферу деятельности Толкиена как лингвиста, к тому же расовый вопрос весьма актуален для Средиземья (особенно в отношении орков, служащих создателю мордорского языка, – расы отвратительной и во всех смыслах низкой).